Щоденник невідомої жінки на ім’я Ольга періоду німецької окупації України, 1941-1944

Дневник. Август 1941 года – апрель 1942 года 1941 год

26 августа

Рыжак таки не утерпел: пришел во двор. Папа ему поставил мат в игре, а когда играли вторую партию, пришел переводчик. Папа просил хорошего игрока, и он представил себя. Задавался так противно. Был бы ему мат, если бы не позвал его комендант. Он все повторял, что будет папа капут, как и СССР. Такой противный! Шпик несчастный… А ночью приплелся, когда я была в постели. Прется прямо, не стыдясь. Договорился с папа ехать на охоту.

27 августа

Опять эта бомбежка! Опять в убежище сидели. Это советские самолеты бомбили. А папа уехал на охоту в 4 часа утра и приехал только в 7 часов. Ничего не получилось… К коменданту приехал этот новенький денщик и все время поглядывал и улыбался. Когда я стоя читала, этот переводчик подошел и спросил, чего я хорошего читаю. Я ответила. Вечером все же пришел денщик. Я сидела с ним рядом. Зовут его Людольф, переводчика… Саша! От ловко! Как похожи эти два Саши! Пришел Фриц и расстроил нашу беседу с Людольфом.

Когда прощались, Людольф долго не выпускал моей руки. Он, между прочим, интересный. Хотели Рыжаку отнести записку, которую написал Людольф, но Людка наша долго не соглашалась. Пришлось дело оставить так. А музыку хотелось послушать (у них радио)

[…]

30 августа

И вот мы расстались, как двое прохожих… И не сказали друг другу ни слова на прощанье… Он уехал, больше не вернется назад. Я только одного желала, когда они собирались: не быть расстроенной и не плакать…

Боже мой! Я сидела в комнате и наблюдала за ним. Все это время он наблюдал за нашим двором. Люда видела, как он сел в авто и заплакал. Мой хороший Людольф! Неужели я люблю тебя? Теперь я желаю одного: скорее забыть! Забыть… Я не в силах это сделать. Я готова реветь и не знаю, что еще. Это одна из тяжелых минут. Я не могу больше писать. Полк «К» уехал. Комендант и Саша были в одной машине, Людольф в другой. Саша так гордо смотрел, когда уезжал. Тьфу! Далеко ему до Людольфа! Мой хороший Людольф! Я его видела последний раз. Как трудно выговорить слово «последний»

31 августа

Еще больше мне стало жалко Людольфа, когда узнала, как он подчинялся коменданту, а этот на него кричал. Бедный Людольф! На смену «К» приехали такие отвратительные… У Жени во дворе стояли. Это не немцы, а что-то такое… Как цыганы. Да еще такие нахальные! Голодранцы. Те

проезжали все культурные, а эти… Противно даже.

[…]

3 сентября

К нам во двор пришел один такой чудак. Говорит по-русски и еще знает 15 наречий. Он ничего не стеснялся и откровенничал довольно много. Мы до того хохотали, когда он рассказывал свои происшествия. Я ушла спать, а он долго еще с нашими чудил. Сегодняшнюю ночь советский самолет сбросил зажигательное. Мне все кажется, что победят Советы. А за 1 сентября есть уже газета. Ругают Сталина и Советы и шлют привет Гитлеру. До чего подлый этот украинский народ! Я не люблю его за это, хотя это и мой народ. Но все же лучше, чем чужие.

[…]

9 сентября

Слава Богу, уехали эти «вояки». Почти все. С Жени пошла, где она работает, т.-е. на путях. Она мне много рассказала об одном офицере (гл. инженере), который приглашал ее в Германию и все время любезничал с ней. Я с ним разговорилась, и он мне сразу не понравился. Там были и интересные, один Рудольф мне понравился. Жени тоже не равнодушна к офицеру. Это опять-таки меня раздражает.

[…]

15 сентября

Две ночи подряд сидели в своем «отстрахоубежище» налетали советские самолеты. Но мне ничуть не досадно, т.к. я хочу их победы. А мне кажется, что победят Советы, хотя на это сов сем не похоже. Ходят слухи, что Америка объявила войну Германии, а Япония нам. Увидим, чья победа. Мне никак не хочется быть с немцами. Я вспомнила о Владимире, и мне чего-то стало досадно. Неужели я его никогда не увижу? В школу не ходим. Не знаю, чем заняться?

[…]

23 сентября

Гаснет надежда, что победят Советы. Киев забран. Мне нечего делать сейчас. […] Видела, как по дороге вели наших пленных. Бедные такие… Мне так жалко стало, что я чуть не заплакала. Приехали в Знаменку немецкие женщины – санитарки. Не особенные…[…]

[…]

25 сентября

Я разговаривала со своим врагом – нацистом-социалистом. Он так разборчиво говорит, что можно было с ним поговорить. Он летчик. Я твержу, что было бы хорошо, если бы был коммунизм во всех странах. Они мне доказывают, что хуже, чем демократия. Этот другой почти все время молчал, но більше мне понравился. Это такой болтун… Я уже говорю, что не хочу слушать, а он все твердит одно и то же. Я стараюсь быть выдержанной. Как подумаю, что завожу разговоры со своими врагами, так досадно мне так… Я не отвыкла от своей дурной манеры искать идеала, но все же мне Влади- мир остается по-прежнему мил. Я не могу ни минуты жить без любви и эту любовь я переношу на какого-то неизвестного. То я воображаю себя рядом с Людольфом, то мне кажется, что я счастлива, потому что меня любит тот, кого я люблю. Но кто именно, я не знаю. Вечная тоска по идеалу, вечные заботы о том, чтобы занять кем-нибудь давно любившее (или, может быть, совсем не любившее) сердце. Только этим я живу.

[…]

14 октября, вторник.

Такой день прекрасный! После хмурой погоды солнышко. Сегодня день моего рождения. 18 лет! Я не чувствую их за собой. Ко мне пришли девочки: Тамара – моя ровесница, ее подруга, Вера Чайка, ну, конечно, и Жени. Погутарили, все же не так скучно. А вечером к нам пришли 3-е солдат – полицейских. Все они благородные. Двое играли с папа в шахматы, а один пришел у комнату и уселся на диване подле меня. Я ему принесла немецкие книги, он смотрел. Я сейчас же спросила себя: каков он мне? Но не ответила, т.к. не знала.

[…]

28 октября, вторник.

Я еще больна, но уже пошла в Дмитровку. Я – учитель. Все эти секции, конференции мне будто давно знакомо. Но вот беда. Я была назначена в 1-ю школу. Пошла туда, там директор говорит, что места уже заняты. Я опять к «начальникам». Назначили меня в III-ью русскую школу в 5-7 кл. Ого! 7х! Но как-то устроили. Мне дали 3, 4 и 5Е классы. Кроме того, я буду преподавать рисование. Как мне здесь неуютно, противно, неловко. Встречала своих старых учителей! А я будто ученица. Все с образованием, а Я … Мне так не хочется завязываться с этим делом, но назад тоже нелегко. На квартире, где я ночевала, один пленный. Очень интересно рассказывает, так что скучно не было.

[…]

30 октября, четверг.

Я уже вышла гулять во двор. Приходила ко мне Кира М. Жени не такая стала, как была прежде. Она уже много стала понимать о красоте и потеряла облик скромности. А вечером я только посматривала как отвратительно ведут себя Алла и Люда с немцами. Это уже распутство. Ну, нет, я не была такой. Я держала себя скромно, а одного немца, Кегарта, обидела и он со мной не разговаривает.

[…]

10 ноября, понедельник.

Я видела, как бьют наших пленных. Боже! У меня слезы брызнули с глаз, когда я видела, как они, надрываясь, несли дубы. Я слала проклятья издевателям. Смеются, подлецы, с палками ходят, как дикари. Я знаю, что много так сами с собой покончат. Ведь сколько комсомольцев, преданных родине! Все они, бедные, как и я ждут нашей победы. Да! Кто победит? Я верю в нашу победу, хотя на это маленькая очень надежда. Мне жалко всего прошедшего. Я люблю свою родину хотя много врали ее обыватели. Ничего! Я со всем примирюсь. Лишь бы со своими. Я совсем не хотела выходить во двор. Но вот вышла… Кегарт, Юзеф и Гари так учтиво поздоровались со мной, но я пошла к Люде и не осталась с ними. Когда я вернулась, Юзеф снова поздоровался со мной за руку, а Кегарт ушел, Гари остался с Аллой. Дурели, как маленькие. Юзеф такой смешной, так и ходит следом. А когда пришел Ольф, вчерашний знакомый, Гари и Кегарт поспешили уйти. Итак, Кегарт со мной совсем примирился. Его симпатия на моей стороне. Но мне Гари больше нравится. Я постараюсь с ним проводить время. Юзефа долой! Молчит все время. А с Ольфом я все время спорюсь. Я не боюсь говорить, что я член ленинской молодежи.

[…]

21 ноября, четверг.

Почему он не пришел? Ведь я его ждала целый день. Ой, Гейнрих, ради тебя я пожертвовала доверием Кегарта. А может бать он уехал? Чего бы ему не притти? Что случилось. А я слухала новости: Советы снова берут. Мне хочется прежней жизни. Рая, кино, сад, Владимир, *** как чисто и мило! А сейчас? Вечная тоска о прошлом. Жени никак не хочется, чтобы возвращались наши. Что ей? Ведь ей все равно, лишь бы жить. Но почему я не похожа на нее этим? Зато история любит таких, как я.

[…]

4 декабря, четверг.

Меня директор представил солдатам-связистам, что здесь в школе. Пауля не было. Я хотела слушать радио, но что-то оно было в неисправности. Радист крутил, крутил аппарат и вдруг я услышала родной голос! Это, очевидно, была Москва! Боже! Как мне радостно было на душе! Такой знакомый голос… «И уничтожили *** немецких солдат». Я хотела еще что-нибудь услышать, но … Вдруг музыка! Вена… Штраус… А вот зашел Пауль и говорит: «нет! Не насмешка!» и солдаты повторяют тоже. Значит, он рассказал им, что я говорила ему. Я вскоре ушла, но через 2 урока снова пришла с Рифой (учитель музыки); они меня *** хорошо встретили. Один, Ганс или Фриц (не помню) показывал мне фото. Такие безобразные позы были у девчонок, то чуть не нагие, то целуются, то обнятые с мужчинами. Я ему немного наврала (я теперь всем не буду говорить правды), а когда он что-то говорил о городе Дубно, я спросила: «это в Польше?». Он тогда говорит другому: «Знает историю России, своей родины!» И оба засмеялись. Мне было досадно. И когда после уроков все учителя пошли слушать радио, я не пошла. Гордость – выше всего!

[…]

14 декабря, воскресенье.

Нам никак не повезло: собрались в театр и не смогли достать билетов. Хотя и пришлось унизиться перед немцем, прося купить билет, т.к. продавали только военным, все же ничего не вышло, и мы отправились домой. Все же мне припало сегодня счастье: слушать родной голос Москвы! О, как я могла только усидеть спокойно?! Это ведь такой родной и знакомый голос… Когда я слушала, мне казалось, что снова я живу в Советском Союзе и слушаю родной голос, все и то же твердящий: «Враг будет разбит; победа будет за нами!» Это таки да! Счастье – почувствовать любовь к родине и ненависть к врагам. Нет! Меня нельзя перевоспитать; я раньше и не чувствовала, что меня так крепко воспитал комсомол. Правда, я хотя и злая была на советскую печать, там были грешки, все же осталась верна своїм идеям и никогда не изменю им.

[…]

16 декабря, вторник.

Я опять зашла к Алле и опять разговорилась с немцем (другой уже). Это был бы интересный разговор. Он учился в высшей школе, поэтому выглядел человеком образованным. Но я не должна забывать, что вокруг меня орудуют враги, и не впадать в полное доверие и вообще в дружеские отношения. Я таки ругала себя опять: почему у меня нет гордости, чтобы ненавидеть врага, а наоборот еще! Почему я не могу жить настоящей Ольгой, меня все что-то мрачит, и я становлюсь сама себе чужая.

[…]

В ночь с 31 декабря 1941 г. на 1 января 1942 год 

Был призначен вечер учителей. Я зашла к Марьи Е. и с ее сестрой, двумя немецкими солдатами отправились. Но почему у меня такое противное настроение? Даже все обратили внимание на мою грусть. Я себя так чувствовала одинокой… А тут еще ссорилась с одним немцем (фашистом). Я сказала, что Украина не будет свободна, если немцы будут и дальше здесь. Этот спор был никому неприятен, и я весь вечер была скучной. Да и не только я, все повесили носы и надулись. Так было всем неловко! Скучно, неприятно! Да и нечего было веселиться. Музыки тоже не было, так и разошлись. Я не могла в 1 ночи итти сама домой, поэтому осталась у Марьи Е. ночевать. Ее сестричка такая пьяная была, что я ее еле дотащила домой. Борщик Ив. Ант. все время обращался ко мне, почему я грустная, я сама не знала причины. Что было со мной? Чего не хватало?

1942 год

16 января, пятница.

Гельмут не уходит с головы. А сегодня к нам зашли 2 летчика. Один из них занялся со мной. […] Улыбки я не заметила вовсе это время. О! Это настоящий фашист! Он смеялся, когда в словаре нашел портреты Ленина и Сталина. Я ничего в нем не видела родного, но он меня заинтересовал именно потому, что в нем не было ни капельки не чужого. Он был весь далекий […]. В нем было много тайного, далекого, а это раздражало меня. […]

[…]

19 января, понедельник.

Нам как повезло с Ольгой. Мы были на двух сеансах в кино. Один сеанс обошелся нам даром, т.к. билеты эти на первый сеанс, нам вчера дал немец один, т.к. он уезжал сегодня в Кировоград. На второй сеанс пришли почти сами немцы и нам пришлось сидеть среди них. Когда показывали пролог, я чуть не ревела: ведь гул снарядов […] мне напомнил о том часто где-то наши родные бьются, а я должна здесь сидеть среди своих врагов. Это было так печально! Кругом чужие. Каждый смотрит на тебя как на что-то низкое. . […]

[…]

27 января, вторник.

[…] пришли на ночлег румынские солдаты и один среди них весьма образованный человек. Знает, кроме своего, несколько языков. Могла с ним говорить, но поделиться мнением – о, нет! Он против нашого СССР. Между прочим, он очень умный человек, много читал, и я ему все сочувствовала, ведь он говорил, что очень трудно приходится румынскому солдату. Я знаю это… Так, как и бедному русскому. Да и немецкому не с медом. Бедный мой маленький Гельмут. Где ты?..

[…]

23 февраля, понедельник.

Такая неприятность! Нужно мне было идти с Францем к Ольге! У неё был один солдат и что-то разговаривали с учительницей нем. языка. Франц тоже вмешивался в их разговор, а я сидела слушала и, когда они заговорили о культуре и до меня долетели слова «нет у России культуры», я как пламя вспыхнула и противоречила. Франц рассердился и сказал, что я не хорошо делаю. С этого и завязалась ссора. Он мне сказал, что есть постановление всем гражданам в возрасте от 14 лет работать (кто не имеет работы) на строительстве дорог. Я говорю, что никогда этого не будет со мной, что я не буду работать для «кого-то», что надо мной не будет владельцев: я буду вольная. Франц противоречил: он говорил, что работать я обязательно буду и для Украины это не делается. После ещё споры и дело дошло до того, что вмешали сюда и Политдиктатуру…Что дальше писать, если это понятно. Я сказала ему: «Можешь идти и жаловаться, что я коммунистка» Он ответил: «Эрнст правду говорил…» Мы вышли. Он стоял долго около двора Ольги. Или он это сделал для Ольги? Между тем к сердцу подкрадалась злая ревность и жалила так остро! Ух, какое это отвратительное чувство-ревность. Да! Ольга меня поздравила с праздником: день красной Армии. О! Как это бывало прежде: вечер… оркестр…торжество, танцы! Мы в русской школе…Мир…чистая сердечная любовь…Или нет! Не любовь! Что-то лучше, выше любви…Гордое чувство! Не вернуть и дня прежнего! Где вы умчавшиеся годы? Где ты моё веселое ребячество?

[…]

8 марта, воскресенье.

Если бы это было прежде, при Советах, мы бы почувствовали этот день, международный день женщин. Но мы бы и так собрались вместе: Я, Ольга, Женя, Шура. […].

24 марта, вторник.

Мне очень не везет эти дни. Снова удар: Я не знаю, где мой комсомольский билет. Я так гордилась ним… И вот… Рая, Надя, Галя мне снятся каждый вечер. Я бы хотела быть на их месте. Приснилась мне моя дорогая наилучшая подруга, единственная, – Галочка Грищенко. Вот уж седьмой год или шестой, как она умерла. Я все еще о ней не забыла и никогда, наверное, не забуду. Я ругаю себя: Я плохая комсомолка. Я не патриот. Я не гражданка своего союза. Я очень слабая девчонка – и больше ничего.

26 марта, четверг.

Ко мне пришла Вера Ч., и мы с ней толковали как прежде: снова о Советах, снова о том, что много неприятного приходится терпеть. И от кого? От этих же немцев, что и часто заводим с ними какие-нибудь связи. Почему это так сложилось? Я сейчас очень недовольна на них, так и хочется что-нибудь крикнуть о своей Родине. А то всегда так: не замечаешь что-то хорошего, а когда все пройдет – тогда только оглянешься… И – о, как я была счастлива! Не знаю, была ли действительно счастлива когда-нибудь? Или это только мне казалось. […].

[…]

31марта, вторник.

Я ищу работу! В депо было место для переводчиц. Я туда. Но как мне отвечают беспечно: «Нет местов», но как-то там уже устроили. Меня приняли. Не знаю, трудно ли это придется, но я рискнула. Что же делать? К Люде пришел один солдат. Но он и ко мне внимателен не меньше. Он, может быть, и заинтересовался Людой, но я ему нравлюсь тоже. Я это заметила. Мы весь вечер проболтали с ним вместе. И он и я были признательными о своей судьбе. Я даже не утаила, что меня любил один офицер, и что я ему не позволила зайти за границы любви. Я пообещала его учить украинскому языку, если он меня будет учить немецкому. Сегодня я вспомнила, как я ловко водила Франца за нос, больше месяца. Он не получил того, чего хотел. А все-таки временами я его очень любила, и было так, что я вполне верила, что и он меня любит не меньше. Я его до сих пор помню любящим и любимым.

[…]

19 апреля, воскресенье.

Солнце все выше в зените. Тепло совсем. Как мы давно не были в лесу! И вот снова нас занесла сюда судьба… Мы проходили мимо зданий, которые раньше так весело выглядели. А теперь? На что это похоже? Руины – и больше ничего. А на том месте, в лесу, где раньше было много цветов – могилки… Это здесь покоятся наши родные, русские… Мне стало очень не хорошо, но весна берет свое… Она заглушает своим ветерком все жуткие мысли. Мне снова хорошо, т. к. я забыла уже об том, что видела минуту назад. А проходя мимо дома, где работали пленные – мы снова услышали русскую песню. Она так гремела из ихних уст. Они сидели в грязном белье и искали очевидно вши. Ведь они, бедные, такие грязные, такие подавленные! Может быть, среди них много таких, что нечаянно попади сюда. Может боевая их душа осталась на фронте, все мысли о родной стране…

[…]

27 апреля, понедельник.

Пошла к Марии Е. и там поссорилась с одним ж-д-ком. Он форменный идиот. Я его назвала сумасшедшим, дураком и чего только хочешь… А дома как хорошо мы поговорили. С Женей. Мы говорили, что наши русские хлопцы очень обижаются на девчат. Что все внимание сейчас обращено на немцев. И вправду мне такие противные наши хлопцы стали, а почему – я и сама не знаю. Но я даже с враждою отношусь к ним за то, что они на фронте. Я ненавижу их за это.

Дневник. Мысли. Детали.

1943 год.

[…]

26 января, вторник.

[…] А еще настроение одинаковое. У народа то настроение, что красные уже близко и скоро придут к нам. Но это меня не радует. Разве они принесут мне любовь Его, Гайнца! Как я величаю его, забывая о Боге! О, Господи! Прости, что я забываю тебя ради этих штучек! Конечно, ты не можешь услышать этого обращения к тебе, мое перо слишком в грешных руках. Но я обращаюсь все же к тебе, Господи… Да, все ожидают красных. Тот год в это время я так же была настроена. И что переменило мои взгляды? Или снова я буду прежнего мнения? Я, может быть, этого не хочу ради Гайнца. Он любит меня, мне также он мил, и мы бы были счастливы вдвоем. Но что делать? Может бать меня что-нибудь натолкнет на другие мысли, но сейчас мне не радостны вести о том, что наши близко… О! Какой я изменник также своим мыслям! Ведь только месяцев тому я писала, что нашим традициям я не изменю никогда! О! Как легкомысленно было написано это страшное во всех случаях слово. Разве может прежняя комсомолка так думать? Но ведь я ничего хорошего не видела в России. Все мечты… Если бы не мечты и не надежды на будущее моя бы жизнь казалась серой нитью.

27 января, среда.

Досадно, что свету нет. […] Ночью была воздушная тревога. Будто бы летели русские самолеты. Как страшно назвать их «вражеские»! Очень как-то смутно представляется будущий день! Не знаешь, чем он снова кончится. Нет! Я знаю, что у меня все дни похожи друг на друга. Почти что-то сейчас вне порядке. Немцев дела плохи. Что делает Гайнц, или он уже где-нибудь забран в плен или нет совсем его в живых. Нет, он жив, я этого хочу! […]

[…]

14 воскресенье, февраль.

С Женей и Людой снова в кино. Папа лупил сегодня Людку за то, что вчера пришла позже 12 часов ночи. А мама казалась такой жалкой, защищая ее! И потому казалась такой отвратительной. Ох! Как низко быть такой матерью! Хотелось после кино побродить по улицам, Жени обещала вернуться к нам и потом пойти вместе. Но ох! Она снова пришла с Виктором… Его присутствие становится мне в тягость. Да еще я что-то сказала, что наши девочки так же не посмотрят на наших красноармейцев, если они придут, если они не посмотрят на девочек. Да еще как противно получилось у Виктора, когда он сказал: «Они не посмотрят НА ЭТИХ девочек!»

Меня такое зло взяло, я сама не знаю, что могла бы сказать. Буду ли я, когда-нибудь, смотреть на них, на наших? Ведь Гайнц… А может быть это даже лучше, что я не буду его видеть, может быть мне снова что-нибудь возвратит любовь к отчизне. А Виктор еще заметил: «Люблю патриотов, но не люблю, кто говорит против наших… Ах ты, мальчишка! Ты еще говоришь о патриотизме!».

[…]

16 февраля, вторник.

Такая теплынь! Снег тает… Прогуляться бы, да грязь… Вот мы у нас дома: все, кроме Жени. Она уже не с нами… Я все думаю, что это не надолго. Сидим слушаем патефон… Вдруг в дом входит солдат, в немецкой форме, но я в нем могла узнать кавказца. Он спрашивает, нет ли у нас для него квартиры, переночевать. Я лгу, что у нас на квартире немец. Он или видит, что я лгу или предчувствует это, т.к., по-видимому, встречал уже такие отговорки. Я снова лгу ему! А он таким страшным мне показался! Да еще что-то так смотрит… Мы его направили к тёте Вере, она у нас староста уличного комитета. Ну мы так и подумали: если русские такие будут, как придут, то как раз будет нам… Повесят! Говорят, что особенно плохо поводятся с переводчиками и.т.п. Верить ли этому всему? Нет! Мне не страшно, потому что я ничего не верю!

[…]

18 февраля, четверг.

[…] Я уже разделась, чтобы ложиться спать, но слышу радостный или удивленный голос мамы из коридора; хотя Жора и произнес имя Эрнеста, я подумала в эту минуту, что приехал Гайнц. Какими судьбами, Эрнест! И что за мнение у него: немцы не победят, придет время, когда и он покажет себя настоящим Эрнестом из Польши! Рассказывал, что и Франц был вместе с ним на Кавказе, что советские очень прут их оттуда. Немецкий летчик так говорит! Да, он горд за свой польский народ! Ах, почему же не горды украинцы и я не могу быть за них горда… Мне кажется, я не украинка, а советка!

[…]

21 февраля, воскресенье.

А в Знаменке точно так сейчас, как было перед вступлением немцев… Народ метается кругом!.. За деньги уже ничего почти нельзя купить. Вот пример: ситцевое, дранное платье – 1000 рублей, стакан соли – 100 р. Да и этого уже сегодня не купишь. Уже пошла менка… Мы совсем оборвались, мы питаемся постным. Что же это будет дальше? Снова много машин в Знаменке с войском. По улицам так и нишпорят. Квартиры полны также немцами или русскими – эвакуированными. У нас 3 жд.-ка из Днепропетровска. Все ожидают вступления русских. Женя с Виктором к нам пришли. А ведь я спешу к девчатам, с ними весело. Я бросаю их и ухожу. Разве не хочется Жене пойти с нами? Виктор! Отдай нам ее. А тут еще папа говорит, что станки должны вывозить со Знаменки, что и молодежь вместе могут забрать. Как чувствуется, что они отступают. Я до сих пор не верю. А что с Гайнцем? Наверное, не видать мне его более! Слово «никогда» мне уже не так и страшно.

[…]

9 марта, вторник.

А этот француз уже успел понаписывать на моей книге «Я люблю вас с тех пор, как увидел первый раз» и т.д. Я говорила, что не понимаю, т.к. мне было стыдно. Он вчера никак не мог угадать, сколько мне лет. Говорил, что 24, но не меньше, чем 21. Вот как! Очень много солдат в Знаменке сейчас. И все такие молодые! Мальчики… И вот, может быть, на этом оборвется их жизнь. Как жалко этих малюток. Чем они винны? Хотя они враги, но они люди. А вот мы сегодня видели тоже повешенных два партизана с таблицами на груди, что истребляли мирных жителей. На меня это произвело не так уж и большое впечатление. Я так груба в этих чувствах! Мне кажется, что это обычное явление. Это первые повешенные, которых я видела за всю мою жизнь. Да еще они висят на дереве, которое стоит как раз на той улице, где проходит наиболее количество народа. […]

[…]

22 марта, понедельник.

Не такой уже сегодня прекрасный, как вчера вечер. Гензен подлизывается. Начинает снова «о том, о сем». А то затронет «из ничего делать». А вечером вздумалось с Виктором пойти погулять. Было холодновато. Но нас это не испугало. Говорили, как всегда, о школьной жизни. Я просто к нему привыкла, как к школьному товарищу, а так вообще он мне не может нравиться. О моих связях с НИМИ он и не подозревает. Да это и лучше. Мне было бы стыдно не только перед ним, а перед его бабушкой, мамой. Того зенитчика уже сегодня не видела, а хотілось бы его увидеть. Мне просто нравится его встречать по дороге, а большего я не хочу.

[…]

14 апреля, среда.

[…] Мы рассматриваем могилки умерших, читаем підписи на крестах и встречаем таких молодых солдат! Таких, как я; меньше даже, немного старше, а то и совсем пожилых. Они ли винны, что смерть так рано подкралась к ним, а если не рано к другим, так на чужой стороне. Они мне враги или нет? Но я молилась за них! Они грешные ***, как я. […]

19 мая, среда.

Нашу Люду переводят в обтирщицы. Из-за чего? Оттого ли, что она грубо с ними обращалась, или же некуда девать им людей: ведь они понабирали своих любовниц! Везде оно так теперь! … Как не низко и не подло! Фу! Противно … Может и при Советах было так, но я не замечала этого, но сейчас я вижу это сама … Но не все они такие подлые и низкие! Среди них можно найти совсем порядочных, истинных людей. Но это единицы. […]

[…]

25 мая, вторник.

Люду отвела в лазарет, ей будут делать операцию завтра. А дома неприятность у нас: жандармы пришли и забрали Гайнца с собой. Как будто чего-то не хватает у нас дома, он так привык к нам, а мы к нему. Мама тоже такая печальная ходит … И вот я увидела, что его ведет жандарм, арестован! Я подбежала к нему, но не нашла, что сказать. А чего-то хотелось так сказать ему хорошего. Как брату! Тьфу! Что я пишу? Немцу-врагу… и … брату! Да! Он был наш, свой, который понимал меня и всех нас … Я хотела ему чем-нибудь помочь. Но сделала это к хужему, так мне кажется. Я пошла к жандармерии попросить передать ему кушать, но он, жандарм, посмеялся, да еще начал ругаться. А еще я сказала, что вещи его остались у нас, в то время, как Гайнц говорил о противном … Ах, я сделала глупо, у меня большой язык! Я не смогла сделать лучшего! Я же способна! Я сделала хуже! Да еще у него дневник там … Ох! Что я наделала … С этими жуткими мыслями хожу с Надей по улице, рассказывали друг другу прочитанное. […]

[…]

14 июня, понедельник.

А сегодня с Виктором, Женей и Надей в Орловой, погода плохая, ветер и солнце запряталось. А мы все равно, купаемся! Даже в театр успели пойти, а после на вышку парашютную полезли. С нас смеялись, а мне это нипочем, все равно… Дурачимся! На нас начинают обращать внимание видные лица, но и это нам нипочем. Встречаем тех старых знакомых, которые назначили вчера Шуре свиданье на сегодня. Но эта Надя! Она не любит никого из немцев, а украинских… Сама так бегает за ними… Ольга написала ей на память стихотворение, где величает ее патриоткой и любит за это ее. Но я сомневаюсь в ее патриотизме. Не любить немцев – не значит быть патриотом.

 

[…]

23 июня, среда.

И вот сегодня прошел ровно год, как уехал Гайнц. А вчера я получила от него письмо. Должна быть справедливой: это первый человек, который по-прежнему искренне любит меня, т.е. первый, кто первый полюбил меня. Хотя он даже и немец. Ему можно верить. Вообще мне совсем не хочется с украинскими водиться. Я считаю их всех ниже себя, а таких я не могу полюбить или даже уважать. […]

24 июня, четверг.

Гайнцу печатаю письмо, а инспектор входит. И здесь я ему соврала, что упражняюсь, пишу песни. А другой Flüge, даже поинтересовался прочесть. Я, в общем, «забрыкалась». Сказала, что письмо пишу украинцу, который сейчас в Германии. Мне ж стыдно было признаться, что друг у меня немец, а я боялась потерять свой авторитет, как украинки. […]

[…]

28 июня, понедельник.

Я решила пойти к Горсту вечером, но и Шура, и сам Герман, и Шамси предупредили меня в этом, сказав, что он уже уехал… Уехал… Горст! Мы даже не простились. Пусть завезенные им мои две книги и словарь, который подарил мне Гайнц, будут ему на память. Я жалела и не жалела. К нему идти с сознанием, что я смогу стать его – было ужасно, а вместе с тем тянуло что-то к нему. Герман ушел вскоре от нас, а мы с Шурой ушли «искать приключений». И вот мы – таки «нашли». Кергарт, который со мной дольше, оставался до поздней ночи у нас во дворе, а тот другой, что с Шурой был, занялся Людой. Кергарт удивлялся мне; во-первых, я говорила хорошо по-немецки, а то еще я рассказала, что я печатаю на машинке в своем бюро и учусь играть на пианино. Да и вообще я не глупо рассуждала. Он совсем не хочет воевать, а потому спросил, стоит ли ему застрелиться или идти в плен к русским. Конечно, я пожелала последнее. Он видел во мне такую преданную девочку, что не веришь сам себе, что он говорит с одной украинкой. А взнак того, что он полюбил меня – он снял кольцо и надел мне на мою руку. Долго он не целовал меня, хотя и была возможность, и первый поцелуй через забор. […]

[…]

9 августа, понедельник.

Снова читала советскую газету, но она меня не радует, как могла бы обрадовать прежде. Обращение к нам, молодежи на Украине… Ах, все это старо! А русские где-то недалеко. Полтавский аэродром разбомбили. Самолеты что-то очень часто разлетались. А меня все это ни радует, ни печалит. […]

[…]

11 августа, среда.

Я с Виктором снова разговариваю, как прежде. Я вру, что с Гельмутом все я кончила, а он хвалит меня за это. А вообще-то, что мне Гельмут? Серйозных намерений у меня не может и не должно создаваться. Он – муж и отец. Я – девушка. Да и вообще у меня нет больше охоты с ним возится, но я также боюсь с ним вообще расстаться. Как-то многие знают о наших отношениях и вдруг… Что подумают? А насмешки? Очень немногие остаются все еще с немцами. О Гайнце не так глубоко я думаю. […] Русские где-то близко. Все ждут их. А я? Я и сама не знаю, но я ни о чем не жалею. Гайнц не удерживает меня так крепко, как прежде. […]

9 сентября, четверг.

Первый раз за весь год на огороде. О, как трудно копать, как печет солнце, как хочется лучше полежать, чем работать! У меня уже схватился пузырь на руке. А к вечеру еще далеко. Папа приходит и приносит новости, что Италия сдалась Англии на все условии. Меня не радует то, что немцы

потерпели крах, но то, что войне скоро конец. И даже не знаю на какой стороне мне держаться. […]

[…]

19 сентября, воскресенье.

Такое нехорошее настроение у меня, в кино нет никакой охоты итти. Надя упрекнула меня в том, что у меня вечно что-то впереди уже есть. С Шуреной пошли на матч. И то лучше. Я люблю, когда много людей вокруг. Ходим с Шуреной, ищем приключений. Совсем нежелательно было встретить нам Виктора и его товарища. Но пришлось примирится с этим, пошли вместе в парк. Но вот я с ними, а заглядываюсь на НИХ. С НИМИ интереснее гораздо было бы. А с этими и язык не поворачивается разговаривать. Очень много сейчас в Знаменке солдат. Но очень плохо считают тех девочек, которые с ними сейчас ходят. Раньше этого не замечалось, а сейчас… Какой наш народ все-таки ехиден: слышат, что близко красные и уже меняют кожу. А мне даже не хочется, чтобы снова пришла советская власть. Мне хочется что-нибудь другого. Я уже так привыкла к ним. Я не знаю сама, что я хочу.

[…]

21 сентября, вторник.

[…] В Знаменке очень много солдат, просто аж страшно. Вокруг поставлены зенитки. Красные близко, но это ничуть не радует меня, как прежде. Наоборот даже, это пугает меня. Вот как рассказывают, что, всех переводчиц стреляют. А мне ведь жить-то хочется! Я представляю себе картину, как ведут меня на расстрел, мои глаза наполненные слезами и жаждой жить… Ах, страшно как! У меня уже сейчас выступают слезы на глазах.

[…]

29 сентября, среда.

Дома сижу. Нога болит. Вечером сижу одна на лавочке. Ко мне подходят двое солдат. Один из них уже пожилой, но разговаривать с ним интересно. Он рисует Германию не розовими красками. Если нам рассказывают плохое – мы охотнее верим, если бы нам рассказывали хорошее. А я хвалю Россию в их глазах. Но что это была за страна?.. Мы не имели во что одеться, а то и не всегда кушать. Но в основном нельзя было обижаться. Политически было хорошо. Ты чувствовал, что из тебя тоже полезный человек выйдет, имел надежды, представлял себе светлое будущее. Но так же, как и сегодня, – ждал. Но мы ждем совсем другое сейчас, менее сказачного и светлого, но прежде всего – конца войны. […]

[…]

14 октября, четверг.

Сегодня мне 20 лет! Ого! 20 лет! Какая я уже большая. А главное – молода. Я даже боюсь признаться, что мне уже так много лет! […] Ксанка, подруга Нины, пришла меня поздравить, а Шурена зашла, чтобы пойти с ней к немцам, которые приглашали ее. Но вот мы у них. Скучно. Они скучные. Слушаем радио. Один из них понимает по-русски, но не выключает советского передатчика. Мы слышим голос Советов, «ніколи, ніколи не буде Вкраїна рабою німецьких катів!». Меня не радует эта передача, как прежде. Сердит даже. Мне противен голос Советов. Я не хочу их больше! Пусть это даже не благородно с моей стороны, но это так.

[…]

17 октября, воскресенье.

[…] Скучно, так скучно. Вести нехорошие. Для патриотов это хорошо. Русские у нескольких 10тках км., это мне ничуть не нравится.

[…]

21 октября, четверг.

Ну, мы со Знаменки выбираемся. Я со жгучей болью в сердце иду молча в деревню. Как жалко оставлять мои старые тетради и книги… И еще больше жаль оставлять наши встречи с Паулем… Я не представляю себе, как я буду без него. Как болит сердце… Я плачу с досады. Сегодня еще договорились в 6.00 встретится, но в 5.30 такая бомбежка над Знаменкой! Мы наблюдаем здесь спокойно, а там Пауль… Боже! Я безумно влюблена. Я хочу быть Пауля, ему принад лежать. Неужели его заспанный взгляд сегодня был последним. Я проклинаю своїх летчиков, русских только потому, что я люблю Пауля. Ах, проклятые! Мученье… Только бы с Паулем…

[…]

26 октября, вторник.

Нам слышно, как бьют орудия вблизи. Красные в нескольких км. Я боюсь; да еще фронтовую полосу держат монголы, эти полулюди, полузвери. Я не представляю себе, как я увижу эту роту. Они делают все, что хотят. Так для кого же я берегу честь девушки? Да еще бросить без памяти этих немцев-европейцев! Ах! Я не знаю, что мне делать. Я жалею теперь о тех прошедших бесследных днях, когда меня любили, хотели меня, а я колебалась. Но у меня остался Пауль!

[…]

7 ноября, воскресенье.

За границей, у русских, празднуют 26-ю годовщину Октябрьской революции. А мы… ждем, что Знаменку тоже поздравят. Бомбами. С Людой со скуки идем в Троянку. У нас там родычей больше, чем вообще мы думали. И этот день прошел к концу. Но не так уж и скучно.

[…]

22 ноября, понедельник.

[…] Снова «Iwan» здесь, снова бомбит, но где-то далеко. Я не дрожу. В Знаменке много машин. Немцы так отступают… Красные были уже в Користовке. Нет! Это не радует меня! Я не хочу их!

[…]

25 ноября, четверг.

Меня папа чуть на месте не убил, когда я сказала, что в деревню не пойду. А его слова: «С немцами оставаться, сволочь! Задушу на месте, своими руками», – мне раздирали душу. Я не хочу в деревню! Что бы то ни было, но я должна! Отец тянет меня чуть не за руку! Грязь, сыро, снова скука. Снова в деревне. Слышны взрывы снарядов, трескотня пулеметов. В нескольких км. русские.

[…]

30 ноября, вторник.

Я держусь смелой. Если бы только выжила мама! Снова бомбежка. Даже нет возможности дать маме укол. Нет возможности сделать гроб для Люды. Людочка! Прости меня, что я положила тебя в необтесанный гроб, укрыла одеялом и положила в той же одежонке, в которой ты была. Людо- чка! Прости меня! Я пою тебе еще раз «So sind wir». Помнишь, мы пели это всегда с тобой? Людочка! Прости за мою грубость! Я же могла тебя любить, как это нужно сестре. Я была сухая к тебе. Но я должна крепиться. Я должна еще лечить маму. Я не плачу! Николай все возле меня. Маму перенесли к бабушке. Но дед и баба тоже больные. Тетя Зина ушла с детьми в деревню. Папа еще ни о чем не знает. Снова сплю у Любы из-за просьб Николая. «Он со мною, как отец. Это – второй папа».

[…]

19 декабря, среда.

С мамой не лучше. Ник просит уехать меня отсюда. Ужасно! Русские уже почти здесь. Я соглашаюсь уезжать отсюда. Я уехала бы, но папа, мать! Приехал Франц-танкист из фронта, а Людочка так и не дождалась его. То, что я не упала духом – благодарность Нику. Он меня поддерживает.

Сплю с мамой. Василь В. недоволен, что я ухожу из дому. Да мне с ума сойти лучше, если оставаться здесь весь день и всю ночь, около 3 больных, слушать капризы бабушки, дышать тяжелым воздухом. Но Ник приходит и сюда. О! Как он обо мне заботится.

[…]

7 декабря, пятница.

Я в горкоме. Они смотрят на меня, как на черта, т.к. я работала переводчицей. Они едят меня своими глазами. Противно! В Н. К. В. Д. вызвали меня, допрашивали немца, хотя жаль, что он таков: грязный, замученный.

[…]

14 декабря, вторник.

Олю Ф. арестовали. Начались аресты. Меня допрашивал дома один из контрразведки. Я согласилась помогать им.

[…]

19 декабря, воскресенье.

Я снова с «контрразведкой». Ах! Как мне было противно, когда я шла туда. Но нужно, если даже не хочется. Я дала слово. Боже, чем я стала? Шпионом! Нет! Все должно прекратиться!

[…]

8 января, суббота.

Мне даже жить нет охоты. Папа ругает меня, вспоминая прошлое. А самое страшное, что он винит меня во всех несчастьях. Неужели я причина всех бед? Я горько плачу, но это ничего не помогает. Мне хочется пройтись, погулять, но домашняя работа. Олька и Шурена позаводили себе уже «тары-бары» с нашими вояками. А мне все противно!

[…]

13 января, четверг.

Приехала Галка С. Сообщила мне Ольга. Приходила ко мне она. Я осталась сидеть дома, хотя у меня есть поручение от горком(а) КСМ помогать раненым. Меня и мучает совесть, что я сижу дома, но вместе с тем мне не хочется итти туда, в госпиталь. Я все осталась стыдливой, смущенной, когда я попадаю «в люди».

[…]

26 января, среда.

А сегодня иду в кино. Приходится ждать окончания заседания. Этим временем знакомимся с летчиком, уже русским – Сашей. Ах, нет! Не то обращение, не то уважение, что у них. Мне даже стыдно было бы, если бы они увидели наших русских летчиков. […]

[…]

8 февраля, вторник.

Сегодняшняя погода похожа на осенний день, когда пахнет весной. Бывают же такие дни! От Нади Приз получила письмо. Ведь она счастлива: учится в техникуме, ходит в кино и театр, на танцы. Пишет, что болеет за нас, что пришлось им переживать за нас, когда мы были под игом «озверелого гада». А она и не знает, что эти «озверелые гады» не такие уж страшные, как их малюют. И что среди них такие нежные, поэтичные сердца. Ах, даже среди них… Что еще записывать? Ведь всего не запишешь… А еще Надя просит написать ей о предателях. О предателях? Да нас всех считают предателями! Боже! Она даже не представляет себе и капельки подобного. И что они… О, Надя! Как ты обманута! Ольга приходила ко мне. Она не переменилась ли во взглядах? Она выдает себя за прежнюю. Но должна ли я этому верить? Как стала я теперь опасаться всякого! Даже дневнику своему доверяю не столько, как прежде.

[…]

10 февраля, четверг.

Пришла Шура Ч. ко мне. О ней тоже можно кое-что вспомнить. Ведь для нее эти годы как весело прошли. И теперь это ужасное состояние. Мы, украинцы предали родину. Значит, Они сумели больше вселить доверия за 2 года, чем наши за 25. Я не знаю, почему я до сих пор называю наши. Ведь меня они не считают за свою. Трофейная! А, может быть, было бы справедливостью обвинять себя? Но за что? Наши хлопцы-квартиранты будто развитые парни, но они грубы, у них нет поэтичности, свойственной им. Я невольно вспоминаю о Гайнце. Мне теперь так жаль всего ускользнувшего. Ведь он понимал найбольше мою душу. Лучше всех других. А еще Виктор-румын, который за несколько часов так сблизился со мной. *** Того, что не было, не вернешь. Мои лучшие годы в прошлых минутах моей жизни. Теперь – начинай другую, тесную жизнь.

[…]

23 февраля, среда.

Не чувствую и не хочу чувствовать, что сегодня праздник, день Красной Армии. Одно то, что собираюсь пойти на вечер. С самого утра спорюсь с нашими «бабами». И почему они колют мне в глаза немцами? Чуть что – сейчас упреки о немцах. Глупые «*** нельзя!» Настроение ужасное с самого утра. Да и папа ругает меня. А тут еще заходит Леонид к нам, тот самый, что я называла его Сашей-летчиком, пьяный. Ну папа и давай: что за знакомства и т.д., же я встретила его еще сегодня на вечере. Мы вместе сидели, домой провел меня. Он красив, мил, мне приятен поцелуй и прият- но его поцеловать. Но он пуст, невнимателен, какой-то смешной. Он любит, видно, девушек, как женщину.